Мы встретились с Настей около редакции, в бизнес-центре «Московский шелк», всего на полчаса — ровно столько времени у нее было между двумя другими встречами. Встретились ненадолго, а успели поговорить о важном и хорошем — журналистике в России, глянце и молодом поколении.

Про карьеру

Я не собиралась быть журналистом. У меня в семье все юристы, и я должна была тоже стать юристом. Даже предметы, которые я сдавала на ГИА в 9 классе, были подобраны под юрфак. А в начале десятого я передумала. В какой-то момент я просто поняла, что либо из меня получится очень плохой адвокат, либо адвокат, может, и нормальный выйдет, но через пару лет я уеду в какую-нибудь лечебницу. Я не тот человек, который может постоянно находиться в состоянии агрессивного прессинга.

В журналистике прессинг тоже есть, но суть работы заключается все-таки в том, что ты рассказываешь истории. Ты можешь сталкиваться с давлением и сопротивлением, но смысл работы не в том, что ты с ним сталкиваешься или как его преодолеваешь, а в конечной истории. В адвокатской же деятельности — а я хотела быть именно адвокатом и выступать в суде — суть твоей работы заключается в том, как ты ведешь себя в зоне постоянного конфликта. Мне это совсем не подходит.

Я всегда любила писать, но не думала, что этим можно зарабатывать деньги. Как я уже говорила — у меня в семье нет никого, кто работал бы в творческой сфере. Поэтому меня, мягко говоря, не поняли и думали, что я в конечном итоге буду зарабатывать профессией с низкой социальной ответственностью.

Про глянец
(и немного про Сергея Минаева)

Я не разделяю предубеждения о глянцевых журналах. Они связаны с тем, как глянец поставил себя именно в России. На большой земле все совершенно иначе. На протяжении всей моей жизни мне постоянно задают вопрос, почему я выбрала работу в глянце, — и «глянец» звучит чаще всего в негативном контексте.

Я помню, как у меня прекрасно проходило вступительное собеседование на журфак МГУ. Мы обсудили расследования «Новой газеты», поговорили про Августовский путч, и последний вопрос был о том, где я хочу работать. Я сказала, что в Vogue. На меня тогда посмотрели так, будто я у них денег в долг попросила. И мне это непонятно. Мне нравится, что в глянце работают люди с хорошим вкусом. Эстетическая составляющая продукта важна. У глянца есть ресурсы для того, чтобы прорабатывать истории качественно — по крайней мере, в тех изданиях, в которых мне приходилось работать. Единственное, чем практически не занимается федеральный глянец в России, — это расследовательская журналистика и репортажи с горячих точек (за редкими исключениями). Но туда я, честно говоря, никогда и не стремилась.

Сейчас я тоже работаю в глянце, но не в совсем классическом. Кроме того, мне очень нравится работать с Сергеем Сергеевичем [Минаевым]. Он как-то сказал, что его принцип заключается в том, чтобы найти талантливых людей и не мешать им работать. Не знаю, считает ли он меня талантливой, но мне он дает возможность делать многое. Конечно, в рамках редакционной политики, которую формирует Сергей Сергеевич, — у медийного бренда всегда должен быть один человек, который определяет эту политику. Иначе бренд умирает.

У меня очень большая зона — весь digital, и она становится все шире и шире в силу того, как развиваются медиа. И в этой зоне у меня очень большое пространство для маневра. Знаю, что ни в одном другом издании мне не дали бы столько ресурсов и возможностей на проекты, которые кажутся мне важными.

Про журналистику в России

Мнения о том, что журналистика умирает, дети перестали читать, трава раньше была зеленее, я не разделяю. Мне кажется, каждое следующее поколение всегда будет лучше предыдущего. Даже если нам не сильно близко, что они делают.

Мы каждый год составляем рейтинг молодых журналистов, и это всегда сложно. Очень много талантливых ребят, которых мы считаем перспективными. И если журналистика умирает, то кто эти люди? Чем они занимаются?

Да, у журналистики в России есть проблемы. Глупо отрицать, что существует давление со стороны власти и крупного бизнеса — любой журналист вам об этом скажет. Но во-первых, такие проблемы есть даже в США — мы читаем об этом в англоязычной прессе, видим это в сериалах. Во-вторых, те же самые Штаты преодолели много трудностей на пути к гражданскому обществу. Сейчас я вижу огромное количество классных смелых людей. Тот же Голунов пишет потрясающие расследования. И если журналистика умирает, то я чего-то не понимаю.

Про новое поколение

У меня не такой большой возрастной разрыв с этими людьми, но это, что я называю пять критичных лет разницы. Я чувствую, что только отчасти могу их понять или разделить их ценности. Молодые ребята завораживают меня уже давно, это началось даже не в Esquire. Я помню, как еще на сайте журнала L'Officiel мы начали писать про «Очень странные дела». Потом я связалась с фотографом Аней Шмитько, которая работала в лагере «Камчатка» — его как раз делает бывший главред Esquire Филипп Бахтин. Она мне прислала серию фотографий этих ребят из лагеря. И я понимаю, что в «Камчатку» ездят дети московской интеллигенции, а не средние российские, но все же.

Ребята с фотографий были такими разными: с розовыми волосами и в шубах, украшавшие себя какими-то цветами, травинками. И это отличалось от того, что я видела вокруг себя, будучи подростком. Это произвело на меня колоссальное впечатление, хотя это были просто фотографии, сделанные на iPhone. После этого я начала читать — в том числе по работе — разные исследования от модных брендов о молодых ребятах. Меня поразил другой способ думать, который я вижу у тех, кто младше меня.

Когда мы начали делать на Esquire проект «Поколение Z», я была очень рада. Не каждый день появляется площадка для того, чтобы взрослые образованные люди поговорили, по сути, о своих детях. В рамках этого проекта мы собрали редакцию практикантов, которым от 18 до 22 лет. Они создали альтернативную версию сентябрьского номера «Esquire 2.0». Я брала у них небольшие интервью.

Так вот, сейчас многие критикуют молодежь — мол, они не хотят ничего делать, не хотят бороться с трудностями, и вообще они аморфные, и им лишь бы новые шмотки в Instagram выложить. Я в это не верю. По-моему, они — умные, бескомпромиссные. Они злые — и я говорю это в хорошем смысле. Или, другой пример, все посмотрели сериал «Эйфория» и теперь говорят, что подростки экспериментируют с наркотиками. Ну ничего себе, а их родители пили водку. Не нужно вешать ярлыки — это просто возрастные периоды, через которые проходит каждый человек.

Мне очень близко, что молодые ребята защищают в публичном поле те ценности, которые мир очень долго считал детскими и инфантильными. Если они не утратят это рвение с возрастом, то выиграют большую битву, а людям, которые говорят сейчас о них не самые лестные вещи, будет стыдно.

Про YouTube-канал

Я не хотела создавать свой канал. Меня уговорил мой молодой человек, у которого есть большой опыт запуска YouTube-проектов. Он постоянно говорил: «Насть, ты ведь истории рассказываешь, давай ты будешь это делать на Youtube». А я испугалась. Во-первых, я очень много сделала для того, чтобы меня начали воспринимать всерьез. Во-вторых, сейчас каждый хочет быть Дудем и зарабатывать такие же деньги, а запустить что-то свое с нуля всем страшно. Особенно страшно в глянце, где люди очень мнительные, им кажется, что весь мир вращается вокруг них. В-третьих, я никогда этим не занималась. Более того, никогда не хотела быть в кадре.

Я всегда боялась публичных выступлений. Когда мне в университете нужно было прочитать доклад, у меня срывался голос. И интервью всегда было не совсем моим жанром. Было тяжело вести разговор так, чтобы он был не в формате «вопрос-ответ». Или расположить к себе человека — а вдруг он не хочет разговаривать? Бывают такие люди, которые заходят в комнату — и через минуту их все обожают и пьют с ними на брудершафт. А я не такой человек. Тем более тебе нужно еще и на камеру расположить собеседника — а на ней же все видно, вырезать какие-то моменты гораздо тяжелее, чем из текста. Поэтому меня пришлось уговаривать почти год. Было очень страшно перед первым выпуском.

Блог очень много дал мне в личном плане. То, что я рассказывала пару минут назад про свои страхи, уже не актуально. Спустя год я могу говорить об этом в прошедшем времени только благодаря этому проекту. Плюс, в какой-то момент я поняла, что лет через пять могу остаться без профессии. Существующие платформы и формы журналистики стремительно устаревают. Нужно постоянно обновлять свои навыки. Мне подруга рассказывала, как она зашла в комнату и нашла своего 5-летнего брата, который смотрел на YouTube взрослую лекцию про Цербера. Он просто услышал слово «Цербер», решил поискать на YouTube-е и послушать, пока играет в конструктор. Это ведь совсем другой способ познавать мир. Я не хочу остаться за бортом. Даже если я не стану знаменитой ведущей, то хотя бы буду знать, как делается видео. И сейчас мне это здорово помогает в работе. Например, когда мы снимаем интервью, которые берет Сергей Сергеевич, я понимаю, как и что должно быть.

Про планы

У бренда Esquire огромный потенциал. Я это говорю не потому что здесь работаю. Никогда не видела настолько переживающей за продукт аудитории.

Когда у нас что-то получается, читатели нас поздравляют как близких друзей. А когда не получается — размазывают по стенке так, будто мы убили соседскую собаку. Во время встречи с читателями люди задавали такие глубокие вопросы, что даже мне требовалось время, чтобы ответить на них. Среди пришедших было много людей, которые собирают Esquire с первого номера.

Мы выпустили весной статью про семью Саклер, которая несет большую ответственность за то, что протолкнула безрецептурные опиоиды в США. Сейчас там разворачивается большой опиоидный скандал, потому что вся страна сидит на обезболивающих — по сути, наркотиках. Статья была объемная, на 20 тысяч знаков. Так вот, через полчаса в комментариях к посту с этим материалом в Facebook-е был построчный разбор статьи от читателей. Это еще, к слову, о том, читают ли сейчас большие материалы.

У такой огромной читательской любви может быть очень много путей развития. Мне интересно, что с этим можно сделать.