— Был ли определенный момент, когда ты стал называть себя кинокритиком?

На самом деле я не отношусь к этому как к профессии. Профессия — это что-то, где люди зарабатывают, а это скорее большое увлечение, которое подменяет все остальное в жизни. Не знаю, в какой момент появилась эта приписка — наверное, когда начали делать какие-то мероприятия, то есть уже в Москве в последние годы.

— Если это не профессия, есть ли тогда вообще маркеры того, что ты состоялся как кинокритик?

Мне кажется, маркеров больше нет, потому что абсолютно во все издания пишут абсолютно все, то есть «Искусство кино» — это уже не мечта. Наверное, критерий успеха — это когда тебя знают за пределами тусовки, как Антона Долина. Еще критерий успеха — это когда ты совершил транзит, и знания, накопленные в кинокритике, ты можешь реализовать в чем-то более полезном для человечества: в случае с Антоном это гигантская просветительская миссия, в случае со Стасом Тыркиным или Тьерри Фремо — кураторство фестивалей, у Романа Волобуева это реализация себя как драматурга. На самом деле почти для всех кинокритика — это перевалочный пункт.

— А у тебя есть план этого транзита?

У меня есть мечта, чтобы однажды в России в качестве факультатива в школах был курс кино, потому что кино — это такая штука, которая может помочь тебе найти своих людей, узнать мир, понять, что ты не один, смягчить нравы.

Вторая мечта более практичная, и мы ею сейчас занимаемся — это отбор фильмов для показа в России. Каждый раз, когда я еду на фестиваль «Сандэнс», я понимаю, что нет толку в моих рецензиях, потому что эти фильмы не доберутся до России, а это шикарные фильмы — очень человечные, интересные, остроумные, добрые. Хочется, чтобы их увидели в первую очередь не в Москве или в Питере, а в городах вроде моего Иркутска. Никто не занимается маркетингом за пределами больших городов, а там сидит огромное количество молодых людей, которые жаждут это кино увидеть.

Еще я бы хотел во что-то большое превратить свою викторину «Кинофан», но для этого нужно научиться делегировать. Я видел, как на «Кинофане» люди семьи находят и друзьями становятся; как у Балабанова было: «Найти своих и успокоиться» — это можно сделать на «Кинофане». Еще я бы хотел что-то сочинить, но у меня ничего не идет дальше первой страницы. В общем, когда-нибудь созрею и что-нибудь напишу. А пока просто сижу и радуюсь за Волобуева.

— Для кого существуют кинокритики? Нужны ли они простым смертным или их ЦА — это люди, которые уже более менее в теме?

Недавно я для себя открыл такой сегмент работы, как корпоративные лекции для различных компаний: у этих людей очень мало времени, чтобы смотреть кино, и они хотят получить добавочную ценность к каждому показу, поэтому им нужны люди, которые проделали за них эту домашнюю работу.

Как ни странно, наша роль сейчас растет по мере того, как появляется невероятное количество кино и сериалов, институт кураторства важен в такой ситуации. Был показательный пример, когда в августе этого года в российский прокат не стали выпускать блокбастеры, но выпустили огромное количество авторских фильмов, и все они ничего не собрали, потому что когда ты видишь 10 фестивальных фильмов и не понимаешь, на какой идти, ты не идешь ни на один.

— Какая самая приятная часть работы для тебя?

Когда кто-нибудь говорит, что благодаря тебе он посмотрел фильм, или когда получаешь обратную связь от кого-нибудь, кто делает фильмы. Просто когда понимаешь, что все это не в пустоту, потому что много лет подряд у меня было ощущение, что я работаю с банкоматом, в который вставляю текст и вытаскиваю деньги. Так было, когда я сидел в Иркутске до 15-го года и писал почти во все те же места, что и сейчас, но никогда не получал обратную связь. А потом переехал, начал общаться с людьми, и стало повеселее.

— Можешь выделить самые крутые рабочие поездки?

Первая поездка в Торонто, это был мой самый первый фестиваль. Там я посмотрел фильм «Ла-Ла Ленд», величайшую современную историю о любви, которая буквально совпадает с моей жизнью. Я шел как-то после фильма вдоль озера, насвистывал «City of stars» и думал о том, как изменилась моя жизнь. Это был год, когда все начало получаться, потому что до этого я год жил в Москве очень неправильно с точки зрения построения карьеры и из-за этого бедствовал.

Вторая самая любимая поездка — это интервью с Джорджем Мартином. Это было в Питере, нам в какой-то момент сказали, что ничего не выйдет, но мы взяли и наугад поехали, применили все свои ресурсы, чтобы добиться интервью и все-таки взяли его.

И третья любимая — это первый «Сандэнс», потому что «Сандэнс» — это новогодняя сказка. Я понимал, что сам себя туда отправил, что я сознательно выбираю этот путь, и там почти никого нет из России. Там же я начал вести путевые заметки, и это была уже какая-то литературная деятельность, которая мне очень нравилась.

— Какая встреча со знаменитостью больше всего запомнилась?

Если говорить о встречах, где я услышал что-то важное для себя, то отмечу встречу с Хью Джекманом, потому что он ответил на вопрос, который мучал меня и моего терапевта — это вопрос про добрые дела. Джекман играл Финеаса Барнума в фильме «Величайший шоумен», а Барнум был беспринципным продюсером, который очень много занимался благотворительностью, чтобы прикрывать свою занятость в других делах. И вот я говорю: «Хью, дружище, когда ты делаешь добрые дела, это нужно делать молча или об этом нужно рассказывать?», на что он ответил, что об этом обязательно нужно рассказывать, потому что ты заразишь других и будешь способствовать тому, чтобы это было нормой. У всех есть чувство, что если расскажешь о добром деле, то обесценишь его, но чтобы все это было максимально эффективно, об этом нужно говорить и в этот момент забывать про все свои заморочки. После этого я начал участвовать в каких-то делах чаще и более открыто.

Я думаю, что в них всем нужно вчитаться, потому что у нас прицепились к требованию в драматургии отражать сюжеты, связанные с недорепрезентованными группами, но там еще есть три других требования. Из этих четырех условий нужно соответствовать лишь двум, то есть ты по-прежнему можешь делать фильмы о том, как белый мужчина высадился на Марсе или остановил войну, никто тебя за это не дисквалифицирует, просто убедись, что у тебя в команде есть представители меньшинств.

О том, что репрезентация важна, я думаю последние годы, пока езжу на «Сандэнс», потому что там это отчетливо видно, там есть идеология — может в ней и есть какие-то перегибы и пафос, но не бывает революции без издержек. Лично я это почувствовал, когда смотрел мультфильм «Вперед» — это не самый лучший фильм «Пиксара», но он абсолютно точно попал в мою ситуацию с семьей, и я понимал, что всем вокруг фильм так себе, а я сижу и обливаюсь слезами, потому что произошла репрезентация. А теперь представь, что есть люди, которых никогда не репрезентируют — конечно, это нечестно.

При этом легко поддерживать инклюзивность где-то в Америке, но что делать, когда дело доходит до того, что в российской кинокритике доминируют мужчины. С одной стороны, не хочется, чтобы у тебя не было права о чем-то высказываться, только потому что ты белый мужчина. С другой стороны, если твой голос мешает прозвучать другому голосу, тут появляется этическая проблема. Получается, что когда мы говорим о чужих проблемах, все легко, а когда конкретно о себе, сразу не понимаем, как быть.

О НОВЫХ ПРАВИЛАХ «ОСКАРА»

/

Кино — это все равно какая-то исповедь человека. Наказание в том виде, в котором мы все его понимаем, подразумевает ограничение свободы, но оно никогда не подразумевает ограничение свободы высказывания — нельзя отобрать у человека право общаться.

— Отделяешь ли ты произведение от автора?

Это интересный момент, потому что, например, мы же не хотим, чтобы библиотека фильмов Вайнштейна пропала, ведь он делал эти фильмы не в одиночку. Культура отмены чего-то задним числом кажется мне неправильной, но при этом, если известно, что с человеком что-то не так, имеет смысл дальше не поддерживать его деньгами или вниманием в медиа. При этом нужно понимать, что если правила игры не подразумевают какого-то механизма реабилитации, виновные в чем-то люди будут до конца хвататься за свою власть, так что здесь радикализация просто непродуктивна. Это как с диктаторами — они уходят, либо когда их убивают, либо когда им предлагают адекватные условия ухода. Если ты хочешь действительно все изменить, ты должен предложить какую-то маршрутную карту того, как человек может вернуться к нормальной жизни.

Кино — это все равно какая-то исповедь человека. Наказание в том виде, в котором мы все его понимаем, подразумевает ограничение свободы, но оно никогда не подразумевает ограничение свободы высказывания — нельзя отобрать у человека право общаться. Кино — это общение, и если оно человечное, как в том же «Офицере и шпионе» Полански, то почему бы про него не написать. Обязательно нужно освещать в статье, что происходит с режиссером, какое к нему отношение, но дальше нужно спокойно писать про фильм.

— Ты где-то сказал, что не кино формирует общество, а общество кино, потому что у общества есть запрос, на который индустрия реагирует. В этом случае можно ли накладывать ответственность на кино и на авторов, должны ли они быть «моральным компасом»?

Недавно мы делали благотворительный вечер с продюсерами ТНТ, где Евгений Никишов сказал, что для него принципиально важно не делать сериал про маньяков, потому что для какой-то части общества это станет руководством к действию. Никаких доказательств связи между этими вещами, насколько я знаю, нет. Если есть в человеке что-то, что заставит его зайти в кинотеатр и начать стрелять, то его точно также может триггернуть и компьютерная игра, и мемасик.

Еще мы делали недавно дискуссию про документальный сериал «Хватит!» о домашнем насилии, где я узнал от специалистов, что нет прямой связи между внешним воздействием на человека и его реализацией агрессии. Если мы говорим о суггестивности кино, то желательно, чтобы суггестия была позитивной, но запрещать что-то делать точно нельзя: во-первых, антипример тоже может быть примером; во вторых, будут меняться десятилетия и будет меняться отношение к чему-то; в третьих, кино — это все равно медиа, а в медиа должна быть свобода высказывания.

— Есть ли у тебя какое-то объяснение такой популярности сериалов сейчас?

Во-первых, это глубина и достоверность психологических переживаний, потому что кино с его хронометражем и трехактной структурой всегда будет в зоне больших психологических допущений, то есть ты должен поверить, что Рокки стал Рокки за 90 минут. Я в вымышленных историях ищу подтверждения мысли, что ты можешь взять свою жизнь под контроль и стать кем хочешь, и когда ты видишь достоверные примеры, тебя это восхищает.

Во-вторых, есть исследования, которые говорят, что зритель не отличает героя сериала от реального человека просто на уровне мозга, то есть для тебя посмотреть 30 минут «Друзей» — это как початиться с реальными друзьями.

В-третьих, есть огромное количество коварных приемов, которые используют сериалы, чтобы ты оставался с ними, начиная с того, что хронометраж подстраивается под выученный со школы темп усвоения информации.

Наконец, сериалы — это способ познания мира, особенно если это отработка поведения в каких-то ситуациях. Самые лучшие сериалы Нетфликса — это кейс стади, как вести себя в страшной ситуации (например, сериал «Немыслимое»). Есть же суеверие, что то, что ты переживешь в разговоре, на сцене или где-то еще, никогда не случится с тобой в жизни. Думаю, сериалы в том числе ради этого смотрят.

А ещё сериалы — это исследования закрытых миров. Например, почему 40 миллионов человек посмотрели «Короля тигров» — потому что вообще сложно себе представить, что где-то в Оклахоме есть заводчик тигров/оружейный барон/гей-полиамор/реднек, который баллотировался в президенты; почему все так любят сериал «Неортодоксальная» — потому что это классное погружение в культуру, сделанное с уважением, но при этом с дистанцией и поэтому объективное.

— И все же кино — важнейшее из искусств?

Чем больше хожу в театр, тем сильнее эмоционально бьет именно он. И когда книги читаешь, все-таки понимаешь, что там глубже переживания, чем в кино. Но да, кино все-таки важнейшее, потому что это самый универсальный способ смягчения нравов.